Балканы. Дракула - Страница 11

— Я взял щенка, чтобы утопить его, — признался княжич. — Хотел доказать себе, что я могу быть жестоким... и не смог.

В зале воцарилась абсолютная тишина. Даже Гуго Игнациус перестал сопеть.

— И какое же наказание ты выберешь себе за этот проступок? — спросил отец после долгого молчания.

Струна натянулась до предела и звонко лопнула.

— Еще сто розог, отец, — услышал Влад собственный голос.

Его никогда так не наказывали. Лишь однажды Гуго Игнациус выдрал его пятьюдесятью розгами, и к концу экзекуции Влад плакал кровавыми слезами.

В Обеденном зале снова стало очень тихо. Слышно было, как жужжит где-то попавшая в паутину муха. Князь допил вино и с громким стуком отставил пустой кубок.

— Надеюсь, когда ты станешь господарем Валахии, сын, твои приговоры будут такими же справедливыми. Я сказал, что ты можешь выбрать себе наказание сам, но я, пользуясь княжеской властью, могу отменить его. Двести розог превратят тебя в окровавленный кусок мяса. Ста — более чем достаточно.

Влад дернулся, но крепкие пальцы Гуго Игнациуса больно впились ему в ключицу.

— Что же касается твоего второго проступка, то ты искупишь его, если возьмешь на себя труд воспитать из этого щенка лучшую гончую, которую когда-нибудь видели в замке.

— Отец! — только и сумел сказать Влад.

— В том, что ты пожалел пса, нет ничего дурного, — продолжал князь. — Собаки и лошади лучше и вернее многих людей. Но если уж ты избавил его от смерти, то тем самым взял на себя ответственность за его жизнь. Так что постарайся стать ему хорошим хозяином. Теперь иди.

Влад получил свои сто розог на следующее утро. Порол его, как обычно, Игнациус, но княжичу показалось, что в этот раз немец был не так свиреп, как прежде. На девяносто втором ударе Влад потерял сознание и так и не узнал, исполнили ли приговор до конца.

После этого он не мог встать с постели пять дней. Все это время щенок спал у него в ногах и заливисто лаял, когда кто-нибудь входил в комнату княжича.

Влад назвал пса Львом. Не самое подходящее имя для гончей, но для любимого пса валашского господаря — в самый раз.

Решетка Въездной башни поднималась медленно. Ворот, который должны были вращать четверо стражников, крутили двое — с князем ушла большая часть гарнизона, в замке оставалось от силы сорок солдат. Толстая, блестящая от жира цепь, лязгая, неохотно наматывалась на дубовый барабан.

Гонец, которого, словно кнутом, подгоняло его послание, не стал ждать, пока решетка поднимется полностью. Спрыгнул с вороного, бросил поводья подбежавшему хлопцу, пролез под острыми зубцами решетки и стремительной, слегка раскачивающейся после долгой скачки походкой устремился в замковый двор.

Навстречу ему уже ковылял на своей деревяшке кастелян замка Петр Ворона. Кастеляну было за семьдесят, ногу он потерял еще в битве у Тырговиште, сражаясь, бок о бок с дедом Влада. Он был бы совсем седым, если бы не полоска иссиня-черных, блестевших на солнце волос, протянувшаяся ото лба к затылку ровно посередине головы. Из-за этой полоски, да еще из-за большого костлявого носа кастеляна и прозвали Вороной.

Они встретились посреди двора и обнялись, потому что гонец приходился Вороне племянником.

— Что с князем? Жив ли он? — спросил кастелян вместо приветствия. Гонец коротко кивнул. Он был совсем молод, не старше двадцати лет. Василькового цвета глаза выдавали в нем северную кровь — сестра Вороны была замужем за беглым московитом.

— Жив, дядя, слава богу, — сказал он, оглядевшись. Во дворе уже собирались люди: свободные от караула стражники, камнетесы, бросившие работу у покосившейся стены, прачки, любопытные ребятишки. Все делали вид, что ничуть не интересуются разговором дяди и племянника, но сгорали от желания узнать, что за вести привез посланец князя. — Это он велел передать тебе.

Гонец полез за пазуху и вытащил плотно свернутый в трубку пергамент, еще хранящий тепло его тела. Пергамент был скреплен печатью черного воска с оттиснутой на ней буквой D.

— Пойдем, — велел кастелян, оглядев стоявших в отдалении зевак из-под насупленных бровей. — Это дело не для чужих ушей и глаз.

Окна комнаты кастеляна, жившего в Водяной башне, выходили на юг. Пока Ворона срывал печать и разворачивал пергамент, гонец рассматривал извилистую дорогу, по которой он только что проскакал, возвышавшиеся по ее сторонам скальные бастионы и далекие зубцы гор, заслонявших твердыню дома Дракул от надвигавшихся из-за Босфора орд. Гонец знал то, что Вороне еще только предстояло узнать: султан Мурад разбил объединенное войско валахов, мадьяр и поляков на равнине под Варной, и теперь огромная армия османов неотвратимо, как ощетинившаяся копьями и ятаганами лавина, движется на север.

Ворона вдруг закашлялся.

— Князь пишет, что ведет переговоры с султаном. Он сохранил достаточно сил, чтобы ставить условия, а не просить?

— Я не читал послание. Но мы вышли из битвы, потеряв не больше трех сотен воинов. Основные силы князю удалось сберечь. Поляки полегли почти все, из мадьярских рыцарей уцелело не больше трети.

Ворона кривовато усмехнулся.

— Он пишет, что султан согласен оставить ему престол господаря, если князь отдаст ему в заложники сыновей. Ты знал об этом?

Гонец снова кивнул. Он был не из разговорчивых.

— И тут сказано, что заложники должны быть в ставке султана не позже, чем через десять дней. Иначе османы двинутся на север и вторгнутся в Валахию.

— Поэтому я так и торопился, дядя.

Ворона тяжело опустился в кресло, вытянув деревянную ногу. Пергамент он вновь свернул в плотную трубочку.